Хочу начать с исторического экскурса, кажущегося мне совершенно необходимым.
Вот он.
По семейному
преданию, фамилия наша, Литовкины, принадлежит свободолюбивому казацкому
роду, обосновавшемуся в семнадцатом веке на постоянное проживание
в районе нынешнего города Валуйки, что на полпути от Ельца до Луганска.
Есть веские основания полагать, что переселение в эту местность произошло
совсем не по доброй воле, но подробности давно канули в Лету. Легко
догадаться: откуда мои предки в эти Валуйки тогда пожаловали. Именно,
именно. Вот, я всю жизнь и считаю, будучи русским, что земля литовская
мне отнюдь не чужая.
Теперь,
к делу.
Прибыл
я в Литву в середине пятидесятых годов в возрасте полутора лет от
роду в арьергарде танковой дивизии, в которой служил тогда мой отец.
Поселились мы в Каунасе в одной из коммуналок трехэтажного старого
дома, где отцу, как фронтовику и семьянину, была пожалована десятиметровая
комнатушка. Туда и въехали мы втроем, со всем нашим скарбом, состоящим
из пары тюков одежды, коробки всякой всячины, двух табуреток и дощатого
ящика для угля. Вопреки известной традиции селить офицерские семьи
скопом в одном месте, дабы удобнее было поднимать глав семейств по
тревоге, в нашем доме превалировало местное население. Только в соседнем
подъезде проживало еще несколько русских, да в нашем коридоре можно
было изредка встретить продавщицу тетю Тоню из Военторга или ее военнослужащих
ухажеров. Вполне естественно, что почти все мои сверстники, с которыми
я общался во дворе, ковыряясь в песочнице или катаясь с горок, были
коренными литовцами. Дома я говорил по-русски, а на улице - по-литовски,
но изредка путался, впадая в зону устойчивого непонимания. Иногда
я приносил с улицы новости, которые в моем переводе звучали, например,
следующим образом:
- Пролетал
американский самолет. Скоро выгонят всех русских. Завтра будут их
на рынке бить.
- Ага,
- говорил отец, засовывая полевую сумку и кобуру с пистолетом под
подушку, - могут чуть свет поднять. Опять выспаться не удастся.
Так и
дожил я успешно до четырех с половиной лет, когда у нас во дворе появился
новый парень. Это был Боря, ученик-первоклассник из русской семьи.
Он ходил в роскошной школьной гимнастерке, подпоясанный ремнем с бляхой
и носил настоящую фуражку с кокардой и кожаный портфель. Помнится,
что жили поблизости и другие школьники, но они были намного старше
и казались мне тогда людьми взрослыми, следовательно, - не интересными.
Проходя мимо нас, копошащихся в песочнице, они своего внимания на
мелюзгу не тратили. Другое дело, - Борис. Он солидно присаживался
на свой портфель и затевал со мной разговор на разные темы от дел
семейных до военных и даже школьных, что мне было страшно интересно.
Разговаривали мы, естественно, по-русски, что остальным ребятам было
малопонятно, и в беседах этих они участия почти не принимали. Теперь-то
мне ясно, что ему просто домой идти не хотелось, а за пределы двора
выходить запрещалось. И не с кем было ему пообщаться на родном языке,
кроме, как со мной. Однако, я в то время очень гордился этим знакомством,
считая его настоящей дружбой. Не знаю, как бывает у других, но для
меня тогда этот мальчишка стал самым большим авторитетом, тягаться
с которым не мог абсолютно никто, в том числе и отец с матерью. А
всего- то, был он старше меня года на три. И, - на тебе. Почерпнутыми
от него сведениями и заблуждениями я пользовался еще многие годы.
Да и сейчас, частенько, ловлю себя на какой-нибудь бредовой мысли,
естественным образом вытекающей из «секретных колдовских знаний» или,
что еще круче, - «теории взаимоотношения полов», доведенной до меня,
четырехлетнего, этим семилетним секс инструктором.
Больше
всего меня в то время занимали разговоры о школе, в которой учился
Борис. Эта русская школа находилась где-то далеко за стадионом и кинотеатром.
В те места я никогда и ни с кем не ходил, что придавало теме особый
интерес. Мне было совершенно ясно, что только там я смогу стать таким
же умным, смелым и значительным человеком, как мой друг. Там мне дадут
такую же, как у него фуражку, научат плеваться метра на два и свистеть
в четыре пальца.
- Ма-а!
– сказал я матери на кухне, когда она кипятила белье в огромном чане,
- я хочу пойти в школу.
- Пойдешь,
когда надо будет, - отмахнулась мать.
- Уже
надо, - подумал я вслух.
- Отнеси
чайник в комнату.
Боря
охотно согласился отвести меня в школу. Он, кстати, это и предложил,
заявив, что к его мнению в школе очень даже прислушиваются. Само собой
подразумевалось, что по его рекомендации меня сразу примут в первый
класс, где учится он сам. В качестве благодарности за хлопоты я вручил
Борису три конфеты, которые он тут же умял. А еще, я отдал ему железный
игрушечный грузовик. Подкуп и взятка произошли со всей аморальной
и вызывающей неприглядностью.
Теплым
майским утром я выскочил пораньше из дома и, дождавшись своего проводника
в новую жизнь, направился в школу. Несколько рук весело помахало мне
вслед из родной песочницы. Одет я был не по школьному, а как обычно,
в короткие штаны на лямках, полосатый свитерок и сандалии. Это меня
не беспокоило, поскольку школьную форму с портфелем и тетрадями я
рассчитывал получить на месте. Борис меня убедил, что так и будет.
Шли мы с ним до школы довольно долго по незнакомым улочкам и дворам,
но я ничего не замечал вокруг, погрузившись в мечты и перспективы,
которые теперь должны были передо мной открыться. На высоких школьных
ступеньках носились, толкались и горланили десятки ребятишек, выряженных
во все одинаковое. Я, чуть было, не потерял из виду своего провожатого,
но вцепился в его портфель и успешно добрался до второго этажа, где
у больших белых дверей мы столкнулись с высокой темноволосой женщиной.
- Здрасьте,
Вер Тровна, - просипел Борис, пытаясь проскользнуть мимо нее в помещение,
уставленное партами. Я тихо повторил его слова, выполняя аналогичный
маневр.
- Ганин,
а кто этот мальчик? - спросила женщина, обращаясь к Борьке, - это
ты его привел?
Тот
удивленно пожал плечами и исчез за дверями. Еще не поняв всю глубину
и подлость предательства, с которым пришлось столкнуться, я продолжил
попытки протолкнуться между косяком двери и ногой учительницы, преградившей
мне дорогу.
- Мальчик,
иди домой, - говорила она, отталкивая меня от дверного проема, - нечего
тебе здесь делать. Ты еще маленький.
В общем,
несмотря на тщетные физические усилия и веские аргументы о необходимости
принять меня в первый класс, я через пять минут оказался снова на
тех же школьных ступеньках, быстро опустевших после громкого и продолжительного
звона. Этот звонок звучал тогда не для меня…
На глаза
набегали слезы и я, закусив губу, чтобы не разрыдаться, побрел по
улице в обратном направлении. Миновав несколько перекрестков и выйдя
на большую площадь с клумбой, я понял, что заблудился. Все неприятности
навалились разом: отказ в приеме в школу, предательство друга, неизбежная
взбучка за уход со двора, ожидание насмешек от друзей по песочнице.
А тут еще горе, – дорогу к дому не найти. Слезы самопроизвольно полились
из глаз. Попытка остановить их поток привела только к громким всхлипываниям.
В это время я заметил приближающегося ко мне высокого усатого милиционера,
перепоясанного многочисленными ремнями и портупеями. Сразу вспомнилось
обещание тети Тони сдать меня в милицию за перевернутый на нее позавчера
на кухне керогаз. По ее мнению, в милиции меня ожидала сырая камера
с голодными крысами. Вид бодрого милиционера стал последней пружиной,
запустившей мой рыдательный механизм. И я, уже не сдерживаясь, завыл
в голос, растирая по лицу слезы кулаками.
- Что
случилось? – обратился ко мне милиционер по-литовски, мягко положив
руку на мое плечо.
Судя
по его поведению, водворение меня в крысиную камеру временно откладывалось.
Возможно, что тетя Тоня задержалась с заявлением. Я немного успокоился
и, путаясь в объяснениях, начал излагать историю своего сегодняшнего
путешествия. Естественно, - по-литовски. Краем глаза я заметил, что
внимательный взгляд милиционера постепенно становится все более и
более растерянным.
- Стоп!
– остановил он мою речь после троекратного повторения литовского эквивалента
слова «школа», - Как тебя зовут? (опять по-литовски)
Понимая,
что с военными и милиционерами лучше всего обмениваться четкими и
ясными формулировками, я припомнил фразу, частенько громом звучавшую
в нашем коридорчике, в самое сонное ночное время: «Товарищ старший
лейтенант! Товарищ Литовкин! Тревога! Приказ, - немедленно прибыть
в часть!»
- Товарищ
Литовкин, - ответил я, подобрав, как мне представлялось, самое подходящее
и доступное милицейскому пониманию.
- Угу,
- хмыкнул он в ответ, переходя на русский, - Понятно, что литовец.
Сразу видно. Хрен поймешь, что ты там лепечешь. А зовут-то тебя как?
Я, вот, Андрей. Андрюха. Андрис. Понятно?
При этом
милиционер троекратно потыкал себя пальцем в грудь, после чего тот
же палец уперся в мой лоб.
- Сережа,
- ответил я с легким испугом.
- Тьфу
ты! - радостно откликнулся собеседник, Так ты русский. Что же ты мне
голову морочишь?
При этом
он по-свойски, как соотечественнику, подвесил мне легкий подзатыльник.
Было совсем не обидно.
Не прошло
и пяти минут, как мы, пользуясь родным языком, разобрались с главными
приметами моего местожительства. Милиционер, взяв меня за руку, уверенно
двинулся в путь. Добрались мы, как мне показалось, совсем быстро.
Еще за квартал до дома навстречу попалась одна из соседок, которая,
причитая по-литовски, сообщила, что весь двор и танковая дивизия поставлены
на уши и объявлен розыск пропавшего ребенка, то есть – меня. Я начал
возражать против термина «ребенок», но меня никто уже не слушал. Появился
отец, которому меня сдали с рук на руки, как потерянную вещь. Милиционер,
отдав честь, собрался удалиться, но его пригласили к нам в комнату
и угостили наливкой. Они с отцом засиделись за разговорами до вечера.
Воевали, как оказалось, по соседству где-то в Австрии или Венгрии.
На радостях меня даже не наказали, а только легонько пожурили.
Через
полгода отец получил назначение на новое место службы в Латвию и в
первый класс школы я поступил уже в Риге. Там-то я и научился читать
и писать по-русски.
Литовский
язык я почти совсем не помню, но и сейчас, заслышав мелодию полузабытой
речи, чувствую в душе что-то теплое и доброе из далекого детства….